«Надо любить русских мужчин»

— Елена, меня еще со времен «Зимней вишни» поражало ваше чувство жанра. Как вы достигаете удивительной органики внутри жанра? Есть ли какие-то способы или это происходит чисто интуитивно?

— Трудный вопрос вы мне задали. Если я и достигаю чего-то, то это интуитивно. Вообще, изначально понятно, в каком жанре ты снимаешься, что это за кино: комедия, трагедия или драма. Не знаю, к сожалению или к счастью, наверное, для меня как для актрисы, к сожалению: мне практически всегда предлагают один и тот же жанр — это достаточно драматическая история с юмористическим оттенком, вот я бы так это назвала. Мне редко почему-то предлагают жанровые истории. И только сейчас, первый раз в моей жизни, я снимаюсь в комедии на Мосфильме в 10‑серийной картине «Все красное». Так что у меня достаточно сложные отношения с жанром.

— А «Музыка для декабря»?

— Ну, это в общем-то тоже достаточно драматическая история с оттенком юмора, может, где-то в большей, где-то в меньшей степени. Меня держат все время в одном жанре, но это не по моей вине.

— Тогда у меня такой вопрос. Когда я смотрю «Аккомпаниаторшу», я вижу, как вы органически вписываетесь в эту французскую среду, во французский ландшафт, когда я из другого фильма узнаю, что ваш персонаж потомок Шереметьева — я в это верю, в то же время когда вы моете посуду и полы, — я в это тоже верю. Кто вы? Кто вы на самом деле?

— Кто я? Я никакой не потомок, то есть я просто никогда не занималась этим...

— Нет, кто вы?

— Вы по поводу моей мимикрии хотите узнать?

— Да, да.

— Ну, вообще, актеры, если так по-человечески нас разбирать, мы народ сомнительный. Я чем больше живу, тем больше прихожу к такому выводу. Мы не верны, потому что, если мы будем верны, нам будет трудно выходить из персонажа и мы так и останемся в нем. Это в нас есть, к сожалению, иначе без этого качества тебе будет трудно существовать как актеру. Мы не верны, мы умеем приспосабливаться как к каким-то обстоятельствам, так и к ужимкам, манерам, то есть в нас масса человеческих дефектов, которые мы в силу нашей профессии из недостатков превращаем в достоинства.

— Ну а какой главный актерский дефект, порок?

— Специфический актерский порок? Ну, я не знаю. Вообще, меня на самом деле всегда смущала эта наша мимикрия. Вот, например, в реальной жизни, когда в стране случаются глобальные события, как-то переход нашей страны совсем в другую жизнь в 91‑м году, я затрудняюсь назвать героев с баррикад, которые были бы из актерской среды. Хотя душой мы всегда впереди всех, но вот чисто физически нам, наверное, не хватает человеческих качеств, чтобы взойти на баррикады с флагом. Мне лично недостает, честно могу об этом сказать.

— Фильм «Принцесса на бобах» — это еще один вариант сказки про Золушку. А вы когда-нибудь чувствовали себя Золушкой?

— Золушкой? Нет, так как в моей жизни не было принца, который пришел и сложил бы мир к моим ногам. Женщина всегда становится женщиной благодаря мужчине, который и дает понять, какая она. Если женщина не увидит себя в отражении во взгляде мужчины, какая она прекрасная, единственная, как много в ней достоинств, то понять это трудно, и женщина живет совсем другой жизнью. Я не хочу сказать, что меня не любили, нет, меня любили, влюблялись, но вот такого принца, который пришел бы и сложил мир к моим ногам, у меня не было.

— А хотелось бы?

— Конечно, очень хотелось, да я и сейчас хочу, и даже жертву себе наметила, только он не знает об этом, поэтому к моим ногам ничего не складывает (смеется).

— Елена, вот скажите, после «Музыки для декабря», достаточно эстетской картины, были «Президент и его женщина» и «Принцесса на бобах», то есть картины, не очень люблю это слово, зрительские. Это так складывается или это сознательный выбор такого вот материала?

— Это так складывается, во-первых; а во-вторых, я стала любить это слово — «зрительское», так как у нас в стране прокат пропал, а кино-то снимается для того, чтобы его смотрели, если его не смотрят, то какой в этом смысл. Мне стало нравиться слово «зрительское», нравится, что это зрительское кино. Мне кажется, что зрители в нашей стране (я себя тоже причисляю к зрителям), — я, например, устала смотреть наши фильмы с постоянными элементами, где кто-нибудь разденется и обязательно кому-нибудь отдастся — и все это в каких-то непристойных тонах и выражениях. Мы никак не можем обойтись без завязки с какими-нибудь бандитами или хулиганами. Но ведь это же неправда! Я, например, так не живу, и я уверена, что никто из вас не варится ежедневно в какой-нибудь криминальной среде. Мы постоянно слышим об этом, но мы так не живем, а почему на экране видим только это? Такое впечатление, что режиссеры, и особенно сценаристы, забыли, чем мы живем. А мы живем все теми же нормальными желаниями: быть счастливыми, любить, иметь семью, — нормальными человеческими стремлениями, о которых почему-то забыли, а кинулись в криминал и прочее-прочее, хотя вот этого в нормальной жизни людей не так уж и много. Вот почему я полюбила и слово «зрительское», и фильмы эти, с одной стороны, случайные, с другой, мне кажется, пошла новая волна нормального человеческого кино, где речь идет о нормальных людях.

— Вот есть такая притча о Ходже Насреддине: он ищет ключ под фонарем, его спрашивают: «Ходжа Насреддин, где ты ключ потерял?». — «Да там, около дома». — «А почему здесь ищешь?». — «А здесь светлее». Вот вам приходилось когда-нибудь искать не там, где вы потеряли, и находить?

— Да, у меня в основном так и получается. Я как человек безалаберный и рассеянный часто что-нибудь теряю, а ищу-то совсем в другом месте и, что самое удивительное, нахожу.

— Я думаю, что это искусство.

— Нет, я думаю, что это просто рассеянность, так же актерское качество. Мне говорят: «Ты не там ищешь, ты здесь потеряла», а я говорю: «Мне здесь удобней!», и вдруг натыкаюсь, а в следующий раз опять все то же самое — замкнутый круг, и избавиться от этого нельзя.

— Говорят, человек как магнит притягивает к себе хорошее или плохое. Вы что, к себе притягиваете?

— В принципе, я замечала, что ко мне больше относятся хорошо, чем плохо. Это не значит, что у меня нет врагов, они у меня есть, правда, их у меня мало, но есть. В основном люди относятся хорошо, я человек доброжелательный, и меня это радует.

— Понимаете, Елена, в «Аккомпаниаторше» вы играли известную пианистку, и ей завидовала девочка, но мне всегда казалось, что вам должны завидовать! Удачливая актерская биография; хорошие режиссеры; когда на вас смотришь, на экране есть ощущение недосягаемости пространства вокруг вас.

— Может быть, да. В какой-то степени я сама это создаю, и потом мне так удобней. В этой профессии, наверное, не обойтись без зависти, и я это замечала, но нечасто, так как уже сказала, что ко мне в основном относятся с доброжелательством — и не только здесь, но и за границей, что меня очень удивило, поскольку там иностранцев не любят, и сам факт, что ты русская актриса, должен был встретить какую-то неприязнь. Но надо отдать должное французам — они ко мне отнеслись достаточно хорошо и приняли меня в свою среду, хотя это случается достаточно редко.

— А вам трудно с ними работать?

— Очень трудно, мы совсем разные.

— Я знаю, что год назад вы собирались играть в спектакле во французском театре. Этот проект осуществился?

— Да, мы сделали этот спектакль, но, на мой взгляд, спектакль получился очень неудачным, хотя пресса была хорошая, и это считается хорошим знаком. Но мы показывали спектакль во время всеобщей забастовки, которая длилась целый месяц: не ходили ни автобусы, ни метро, и к нам, несмотря на это, приходили люди, приезжали на велосипедах, я сама приходила пешком на спектакли.

— Вы играли на французском языке?

— Конечно, это же было на французском написано, причем Марина Цветаева со своей безумной фантазией выдумывала слова на французском так же, как это она делала на русском, и для них (французов) это было трудно, нам-то это понятно, мы каждый день изобретаем новые слова в нашем лексиконе, а у них этого нет, для них это был безумно трудный текст.

— А вам трудно общаться на французском или уже все равно?

— Сейчас да, а раньше я очень уставала от долгого общения на чужом языке — у меня начинала болеть голова, я начинала их (французов) тихо ненавидеть.

— А вот интересно, мысли о любви на русском и — французском?

— Они абсолютно разные. По-русски нам трудно втиснуть свои чувства в какие-то рамки, мы хотим выразить все, что чувствуем, а там это сделать трудно, я бы сказала, там язык скромнее, ну что можно сказать на французском? «Я люблю» — и все. На русском можно сказать кучу всего: мой единственный, мой драгоценный и т. д., а там только «люблю» — я вам скажу, надо любить русских мужчин, это проще (смеется)!

— Люди постоянно чему-нибудь учатся. Чему вы учитесь в данный момент?

— Я не знаю. Мы постоянно учимся у жизни, за тот отрезок жизни, что я прожила, я научилась терпению. У меня чудовищное терпение, я иногда думаю, что нормальный человек давно бы не выдержал, а я все терплю и терплю — и в силу актерской профессии, и в силу того, что я этому научилась. Сейчас чему учусь? Я понимаю, что все равно чему-то учусь, возможно, это выяснится потом (смеется).

— Вы часто чувствуете себя ребенком?

— Редко. Сейчас редко. Раньше чаще, до 35-ти во мне часто взбрыкивало детство.

— А как вы относитесь к актерской технике?

— Очень хорошо. Я люблю профессионалов. Я наслаждаюсь, когда вижу мастера на экране, вижу, как это сделано. Я восторгаюсь, когда смотрю на Аль Пачино или Де Ниро — это же техника, ну понятно, что это талантливые люди, но без отточенной техники Аль Пачино нельзя сыграть так, как он сыграл в «Крестном отце», когда он открыл рот, а крика нет, и перед нами кричащий человек, а звука нет. И этот фантастический номер технически сделан.

— А как вы технически работаете?

— Когда хуже, когда лучше. Это зависит от многого: от обстоятельств личной жизни, от моего настроения. Хотя я себя дрессирую, мне хочется быть профессионалом. Я бы гордилась, если бы однажды я смогла сказать: «Вы знаете, я профессионал!» (смеется).

— Вы много работаете?

— Когда я работаю — я работаю, я отрешаюсь от всего, я азартный человек — включаюсь, и это становится самым интересным.

— А часто вам приходится жертвовать во имя чего-нибудь?

— Да мне все время приходится жертвовать (смеется). Во имя профессии, во имя семьи, во имя детей. Я думаю, что мы все так живем.

— Вы скучаете по Ленинграду?

— Нет, я не считаю себя ленинградкой. Я же только родилась в Ленинграде, и меня сразу перевезли в Москву, и потому считаю себя москвичкой, я по духу москвичка, я обожаю этот город. Я люблю приезжать в Ленинград на время, а жить я там не могу, мне он кажется очень консервативным по сравнению с Москвой, каким-то медленным — меня это раздражает.

— Елена, вы умеете жить по-настоящему?

— Да, а это кошмар! Я все сметаю на своем пути, особенно когда влюбляюсь. Я думаю только об этом. Лучше жить как-то регулируя свои эмоции, не впадая в крайность.

— Вы любите сам процесс, любите любить?

— Да, конечно, без этого жить невозможно. Это смысл самой жизни. Когда ты влюбляешься, тебя охватывает чувство нежности к тому и к этому, и к детям, и все становится на свои места, все просто, все не так плохо, как казалось, а когда не любишь — это кошмар!

— Вы умете извлекать какие-то сокровенные плоды из одиночества?

— Вы знаете, раньше я к одиночеству относилась более благосклонно и подчас желала его, но сейчас я не люблю этого. Я поняла, что хочу жить с людьми, я не люблю жить одна.

— На съемочной площадке вы в любой момент можете сконцентрироваться?

— Это зависит от того режиссера, с которым ты работаешь. Мне везло: я работала с режиссерами, которые ко мне хорошо относились, и поэтому я себя с ними чувствовала свободно и не было чувства страха. Хотя были такие случаи, когда я боялась режиссеров, а это сразу сбивает. Я не могу собраться, сконцентрироваться, и все. А когда тебя любят и ты знаешь, что ничего страшного, ну, снимут 20 дублей, но в итоге ты все равно сыграешь (смеется). Тогда все нормально.

— Какой момент в жизни у вас самый неприятный?

— Момент разочарования в профессии, разочарования в людях, когда ты понимаешь, что зря открылся человеку, зря с этим человеком общался, что-то говорил, что-то играл этому человеку — вот это, наверное, самое неприятное.

Валерий Бондаренко
«Яблоко», 2 июня, 2000 г.